Улыбка Бога [СИ] - Виктор Гвор

Не потребовалось. Любецкий уже стоял у входа. Улыбка на лице одессита не просто была видна в темноте, она лучше любого маяка рассеивала мрак, вселяя в сердца окружающих глубокую радость человека, избежавшего участи, худшей, чем смерть.

— Работаем, — выдохнул он, и захлопнувшаяся дверь вместе с подпершей ее слегой провела четкую границу между миром живых и миром мертвых.

«Грым, как у вас? — спросила Светка, — мы уже бензин льем»

«Поджигайте, даем пристрелочный»

Робкий огонек побежал по деревянной стене, быстро набирая силу. В тот же момент грохнула зенитка. Почти сразу вторично. Еще раз, потом еще и еще. В дверь полыхающей казармы заколотили, но слега, а вернее, бревно толщиной сантиметров десять, даже не дрогнула. После очередного выстрела, в стороне склада, солидно громыхнуло, и вставший столб огня просигнализировал нападающим, что можно уходить. Дело сделано…

Начальнику службы тыла… армии

генерал-майору фон Венцлеру

РАПОРТ

Докладываю Вам, что сегодня зенитная батарея, командир — майор Венцель, заместитель командира — гауптман Блашке, дислоцированная в районе города Припять входящая в систему ПВО фронтового склада арттехвооружения? 11 в 2 часа 24 минуты внезапно, без предупреждения и не сообщив о своем решении вышестоящему начальству, открыла огонь по территории охраняемого склада. Было произведено не менее 24 и не более 38 выстрелов. Стрельба прекратилась в 2 часа 30 минут (приблизительно). Затем на территории батареи возник пожар.

Оценить последствия обстрела склада в настоящий момент не представляется возможным, так как вызванный попаданиями пожар продолжается до сих пор. Вследствие этого продолжаются и подрывы находящихся на складе боеприпасов. Ввиду крайне высокой опасности для личного состава, тушение пожара до сих пор не начато.

Осмотр позиции зенитной батареи дал следующие результаты:

Ориентировочно между 2.00 и 2.20 неустановленные диверсанты, уничтожив караулы, проникли на территорию батареи и, заблокировав личный состав в помещениях казармы и штаба, открыли огонь по территории склада. Добившись неоднократных попаданий по намеченнымс целям, диверсанты прекратили обстрел и, выведя из строя все четыре орудия — искорежив стволы, вероятно путем подрыва закладных зарядов небольшого диаметра, подожгли все объекты, включая здания с заблокированными солдатами. Вооружение и транспорт батареи безвозвратно потеряны.

По предварительным оценкам в результате диверсии наши потери составляот не менее 300 человек солдат и офицеров, четыре зенитных орудия Flack-18, 8,8 см, четыре тягача «Ganomag», два штабных автомобиля, шесть грузовиков «Блитц», а также артиллерийские орудия, боеприпасы и запчасти, находившиеся на складе, чье количество уточняется.

Начальник службы арттехвооружения… армии полковник Ольстрих

Яша Любецкий уютно расположился на выпирающих корнях огромного дуба, и, привалившись к дереву и закрыв глаза, ласкал вновь обретенную любимую, с которой его чуть не развела по разным дорогам всемогущая, и такая, порой, шаловливая Судьба… Левая рука любовно поглаживала гриф, нежно зажимая аккорды, правая невесомой бабочкой порхала над струнами.

Инструмент отвечал любимому и дорогому хозяину взаимностью.

Гитара пела. Струны то звенели, рассыпая искристый смех, то надрывались отчаянными прерывистыми рыданиями, то вдруг наполняли сердца слушателей светлой печалью. Нежные тонкие звуки проникали в душу, затрагивая самое сокровенное, а потом, в самый неожиданный момент взрывались бурным водоворотом ненависти и призыва к борьбе, и снова уводили в сказочный мир с едва заметным оттенком грусти.

Гитара пела. Слова были не нужны. Мастерства гитариста и совершенства инструмента было достаточно, более чем достаточно, чтобы случайные, или не совсем случайные свидетели, затаив дыхание, дабы не спугнуть очарование этого волшебного голоса, слушали, слушали и только слушали…

Такое невозможно сыграть на заказ, за деньги или просто для развлечения. Такую музыку надо заслужить, выстрадать, выносить в сердце…

Гитара пела. Нежась в руках вернувшегося хозяина, в движениях его ласки, в обретенной свободе…

Гитара пела…

— Не знаю, — сказал вдруг Любецкий, — Ступор какой-то напал. Не могу вспомнить ни одной песни, которую хотелось бы спеть. Какие-то они мелкие, что ли, пустые даже. Или эта война так душу перевернула, что так кажется… Может, потом, в будущем, напишется что-нибудь такое, достойное прожитого. Не до. После. В шесть часов вечера после войны…

И не было в Яшкиных словах ни «одесского выговора», ни обычного многословия. Только констатация факта и грусть художника, не сумевшего нарисовать картину.

— Напишется, — сказал Костя. — Много хороших песен будет.

— Почему будет, — вскинулась Светка, — мы же их знаем. Помним. И советские военные, и авторские! И попсы всякой помним много! Хоть сейчас продиктую!

— И напоешь? — усмехнулся Грым. — Только без попсы. Люди не поймут.

Девушка обиженно умолкла. Они уже пытались петь. Хорошо хоть не на людях, пение йети оказалось пригодным в крайне узком спектре применения — немцев по ночам пугать, изображая нечистую силу. И все.

Обидно и странно. И память не подводит, и, вроде, слух тончайший, белку в вершинах деревьев слышат, но немузыкальный совершенно. Внутри-то мотив слышен, а наружу такое выходит… И голоса… Громко, хрипло и низко, если коротко. Но не всё, что низко — бас, и не все, что хрипло — Высоцкий. А громкость… вот из-за нее-то дуэт всего двух йети и напоминает хор всех демонов преисподней.

А ведь это еще Светка не стала рассказывать Косте, что пока тот сопровождал детдом, она от скуки решила попробовать спеть взводу фельдфебеля Фишера, сиротливо скучающему посреди болота. Начала с жалобной «Песенки Мамонтенка». Скучно, ведь, за фрицами наблюдать, и тоскливо. Да и немцев немножко жалко: тело-то прежней Звин принадлежит, которая без страха, упрека и самокопания, а вот душа — русская, да еще женская, жалостивая. Не настолько конечно жалко, чтобы гать восстанавливать или дорогу подсказать. Но достаточно, чтобы спеть болезным. Всё им не так грустно будет.

Только не заценили фрицы концерта. Или, наоборот, заценили. Во всяком случае, боеприпасы у них закончились раньше, чем Светка исполнила два куплета «Синего платочка». И пулеметчики за тот платочек строчили, и автоматчики, и одиночные винтовочные бухали, и даже гранаты в болото летели. Вместо цветов, наверное, и заслуженных аплодисментов. Светке-то всё равно, она за большим деревом спряталась, да и между островками метров двести расстояние. А через пару часов немцы и вовсе умом тронулись… Оно, конечно, Светкино дежурство сократилось дней на несколько, охотиться на патрули в лесу было куда интереснее, но… Нет, своим петь точно не стоит…

Но девушку неожиданно поддержал Любецкий, вновь вернувший себе расположение духа, а с ним и любимую манеру разговора:

— Грым, Ви меня поражаете! Таки зачем петь, расстраивая мене, девушку и гитару! Но кто Вам мешает иметь мене аккорды после слов? А я, без второго слова, слабаю по таким приметам, словно у консерватории! Потом Ви делать темп, и ми имеем то, что надо, клянусь Одессой!

Мысль показалась неглупой, хотя первая же попытка с треском провалилась. Светка радостно начала с какой-то жалостливой лирической песни, которую Костя и не слышал ни разу. А подобрать аккорды в уме оказалось не по силам. Да и, честно говоря, Грым был абсолютно уверен, что песня не стоила таких затрат.

Зато вторая попытка… Теперь слов не знала девушка. Зато Ухватов знал хорошо. И через полчаса над лесом взвился гимн «десятого десантного»…

Единственной расстроенной была Светка. Песни, которые она знала и ценила… В общем… Не желая портить товарищам праздник, она про себя высказала всё, что думает, в привычных выражениях родного города и собралась уже уйти подальше в лес и вволю погрустить, когда Яшка вдруг улыбнулся и запел с легко узнаваемым выговором Гиви Тевзадзе:

— Палюбили люди горы, как осатанэли,

— Едут в Альпы, лэзут в Анды, прутся в Пэренэи.

— Гымалаи истаптали, па Тыбету рыщут,

— Накурывшыся гашыша, Шамбалу все ыщут.

— Рерих-Мерих, я нэ знаю, на Эвэрэст не лазил,

— Но чудес, как и барашек, больше на Кавказэ.

— Как-то, будучи нетрэзвым, я в гор… лэсах слонялся

— И со снэжным человэком мырно павстрэчался…

Звин замерла, как вкопанная. Потом резко обернулась и уставилась на певца. Тем временем тот продолжал, не обращая внимания на отвисшую до земли Светкину челюсть:

— Хот и рожэй он нэ вышэл, но парэн очэн мылый